Другие зверолюди рассмеялись. На их зубах плясали отблески костра.
— Ты напился! Да вы все напились! Какая мерзость…
— Да ладно тебе, консерватор! Прендик, старый ты лицемер! Развлекайся с Кошкой. Но и мне ведь можно повеселиться, тебе не кажется?
— Перестань, Монтгомери, — сказал я и попытался схватить его за руку, но он замахнулся и ударил меня в челюсть. Если бы он не потерял равновесие, то удар бы получился еще сильнее, но я и так почувствовал вкус крови. И затем увидел пару горящих глаз, и еще одну: они смотрели на меня. Там были и волко-медведь, и свино-гиена. Поддавшись инстинктивной реакции хищника, свино-гиена бросился на меня.
Я услышал треск. Свино-гиена упал у моих ног. Еще треск — и другие зверолюди попадали один за другим. Раздались крики, и плясуны побежали во тьму джунглей. Я подумал, что оглохну от этой какофонии или меня просто затопчут. Но вот последний из них скрылся в зарослях, и внезапно настала тишина. Я все еще был на ногах, стоял в совершенном одиночестве. У моих ног распростерлось тело свино-гиены, а за ним лежали Млинг, женщина-волк, один из свино-людей и горилло-человек, Монтгомери.
— Ты убила его, — сказал я.
— Он стал одним из них, — откликнулась она из темноты.
Я не ответил. Я молча повернулся и хотел уйти обратно на наш участок. Там полыхал огонь. Я услышал вопль, который, как мне показалось, издал один из зверолюдей, но потом понял, что это кричу я сам. И я побежал, вот уже второй раз за ночь.
Нам ничего не удалось спасти. Спасать было уже нечего. Мы лишились наших запасов и, что еще хуже, патронов у нас тоже не осталось. После того как закончатся те, что взяла с собой Кэтрин, ружья наши станут совершенно бесполезны.
— Должно быть, кто-то из нас двоих перевернул лампу, — сказала она, сохраняя свою обычную невозмутимость. Единственное свидетельство ее гнева, которое мне довелось увидеть, осталось на горле Моро — вернее, на том, что осталось от этого горла.
Что я мог ей сказать? Если я сам перевернул лампу, то это произошло случайно. Но она, такая ловкая… Может ли быть, что она сделала это нарочно? Я ненавидел ее в тот момент больше, чем ненавидел Моро. Если бы я думал, что могу убить ее, то убил бы. Но я не хотел умереть смертью доктора, быть похороненным (а то и хуже) на острове, где звери выглядели похожими на людей.
Сейчас, когда я вспоминаю, мне кажется, что это я опрокинул лампу. Монтгомери сжег лодки, чтобы отомстить мне, но ей мстить было незачем. Ее мотивы всегда были просты и логичны. Если она чего-то хотела, то добивалась этого прямо, без свойственных людям околичностей. Хотя она выглядела и смеялась как английская леди, она все еще мыслила как животное.
Так началась самая долгая часть нашего пребывания на острове. Мы сожгли тело Монтгомери, а что до других… Она была хищником, и медленно, неохотно, я последовал ее примеру. Мы вместе охотились, и со временем мое зрение становилось все острее, хотя с нею я все равно сравняться не мог. Она потешалась надо мной, но я все равно настаивал, что мы должны готовить себе пищу. Я отказывался смотреть, как она пожирает добычу сырой. Мы пили из ручья, всасывая в себя воду. Одежды наши истрепались и висели на загорелой коже. Я лежал с ней в пещере, которую мы называли домом, и ненавидел ее, ненавидел то, во что я превратился сам, но все же я не мог ее покинуть. И даже сейчас я помню ее прикосновение, то, как ее шершавый язык пробегал по моей коже, помню золото ее глаз, когда она смотрела на меня сверху вниз и спрашивала:
— О чем ты думаешь, Обезьяно-человек?
— Не называй меня так!
Она смеялась и тыкалась в меня носом, как кошка, которая желает, чтобы ее погладили; она издавала звук, который не был ни мурлыканьем, ни рыком.
Однажды я прогуливался по пляжу, собирая все, что находил: крабов, моллюсков, водоросли. Мы экономили пули, но все равно их почти не осталось. Вскоре мы скатимся до того, что начнем охотиться, как животные. Я стану подобен ей. Я увидел, как навстречу мне что-то движется по воде. Парус! Но лодку качало, как пьяного матроса. Это была та самая шлюпка, которую я описал в книге: в ней сидели капитан «Ипекакуаны» и его первый помощник. Оба были мертвы. Может, это мой единственный шанс спастись с острова. Если я умру в океане, то, по крайней мере, умру по-человечески.
Я ступил в лодку. Тогда я был уверен, что больше не увижу ее.
— Возможно, — сказала она, — тебе будет интересно знать, чем именно ты можешь мне помочь.
Закапал дождь. Капли застревали в ее вуали, точно в паутине.
Я отвернулся. Я не хотел этого знать, но все же не мог не слушать. Как ученому, как мужчине, мне было интересно, что она задумала.
— Я бы хотела сама выносить ребенка, но я не могу. Мы в этом убедились, не так ли, Эдвард? А ты бы хотел, чтобы у нас были дети? Интересно, какими бы они были. Моро лишил меня способности заводить потомство с представителями моего вида, но и с вашим видом этого тоже не получается. Даже мистер Радзински не смог подарить мне такую возможность, хотя он пытался. Есть тут какая-то несовместимость, и дело не только в анатомии. Возможно, однажды ваши ученые ее обнаружат, и тогда мы сможем создать настоящую расу зверолюдей. Но я нетерпелива, я хочу, чтобы мои дети процветали и населяли землю. И это, согласно мистеру Дарвину, более чем естественное желание.
Здесь, в Англии, я создам клинику, где продолжу и усовершенствую опыты Моро. Но моя больница не будет Домом страдания. Мы воспользуемся всеми медицинскими достижениями последнего десятилетия — и образовательными тоже, ибо моя клиника будет также и школой. Подумай, Эдвард! Мои дети получат самое современное образование. И они вступят в новую эру, как хозяева Вселенной.
— И что же позволяет тебе думать, что я стану финансировать такой… такой безумный проект? Разве недостаточно того, что Моро уже попытался? Почему ты сама хочешь создавать таких же чудищ?
— Не чудищ. Взгляни на меня, Эдвард. Я разве чудище?
Я не знал, что на это ответить.
— Ты станешь финансировать мой, как ты выразился, безумный проект по трем причинам. Во-первых, ты джентльмен, а джентльменов заботит их репутация. Если ты не обеспечишь меня необходимыми денежными средствами, я сообщу вашей английской печати. Существует два закона, Эдвард, которым подчиняются все цивилизованные люди: во-первых, нельзя делить ложе со своей матерью, сестрой или дочерью, во-вторых, нельзя есть плоть других людей. Ты нарушил второй из этих законов.
— Какое мне дело до того, что подумает общество?
— Но ведь начнутся вопросы. И, раз ничего нельзя доказать, люди предположат самое худшее. О тебе пойдет дурная слава. Где бы ты ни очутился, за тобой будут следить, тебя будут фотографировать, брать интервью. Представь только заголовки газет! «Чем завтракает каннибал мистер Прендик. Вкуснее ли это людской плоти?» А во-вторых, ты ученый. Я предлагаю тебе эксперимент. Я привезу из Америки молодых пум, младше двух лет. Отличные, здоровые особи. Операции будут проходить поэтапно, я собираюсь изменять зверей постепенно, что позволит им шаг за шагом привыкнуть к их новому обличью. Я буду давать им образование. Не будет никакой боли, не будет уродств. Мои дети будут прекрасны, как я сама.
Я хватался за последние соломинки:
— Твой план осуществить невозможно. Ты никогда не сможешь построить такую клинику в Англии. Где ты ее спрячешь? В сельской местности не осталось ни одного незаселенного уголка, за тобой всюду будут наблюдать. Тебя найдут.
Она рассмеялась:
— Я не предполагаю строить клинику в сельской местности. Нет, она будет стоять в самом сердце Англии — в Лондоне.
— Но ведь полиция…
— Есть такие районы, куда полиция не заглядывает никогда. Тамошние жители лепечут на непонятном языке, и можно приобрести все, чего душа пожелает, от свеженькой сельской девчушки до трубки опиума, от которой будут сниться отнюдь не английские сны. За последние годы я хорошо ознакомилась с такими местами. Не заботься о практической стороне вопроса. Я уже все обдумала.
